Сергеевна (в память о добром друге и собеседнике)
Так, по одному лишь отчеству, тепло и нежно, по-свойски называл свою верную домохозяйку, старого друга и сотрудницу латышский католический священник отец Янис Купчс. Совсем недавно, 1 апреля 2013 года, минуло ровно сто лет со дня ее рождения. И, к сожалению, пошел вот уже 18-й год со дня ее ухода. Имя Елизаветы Сергеевны Перегудовой вряд ли о чем-нибудь скажет обычному русскому интеллигентному читателю, далекому от Католической Церкви, ее богослужебного обихода и жизни ее современных скромных и внешне малозаметных «подвижников благочестия». Но я не уверен даже, что и русскому или русскоязычному, российскому католику это имя хорошо известно, не будучи у всех на слуху. Однако католику этому, если он регулярно бывает в храме на Литургии, должны быть хорошо знакомы исполняемые там песнопения. Так вот, значительное число католических песен на русском языке вышло из-под пера Елизаветы Сергеевны, будучи либо ее собственными сочинениями, либо переводами или переложениями с различных европейских языков.
По энергичному утверждению московского католического литургиста Петра Сахарова, «для нас, русских католиков, Перегудова – это “наше всё”»! Приведу ниже лишь некоторые из наиболее известных песен. На собственные тексты Елизаветы Сергеевны: «Любовью Божественной к людям горя», «О приди ко мне, Спаситель», пасхальная песня «Славься, подвиг светлой Жертвы». Переводы и переложения: «Боже сокровенный» (Adoro te devote, latens deitas св. Фомы Аквинского), «Славься, наш Спаситель» (Bde pozdrowiona, Hostio ywa свящ. Т. Ярынкевича), «О Христос, Господь любимый» (Jesu Chryste, Panie miy Абрама Ружнятовского), «Слышишь ли, Мой народ» (перевод польского парафраза Укоров [Improperia] Страстной пятницы), «Крест святой, ты нам дороже» (перевод польского парафраза гимна Crux fidelis), пасхальный процессионный гимн «День счастливый, день желанный» (Wesoy nam dzie dzi nasta), «Мария, Мария, цветок белоснежный» (перевод литовской духовной песни Marijos giesm, или Marija, Marija, skaisiausia lelija, литовского священника и поэта Йонаса Мачулиса, известного как Майронис), «О Святейшая» (сицилиана O Sanctissima); рождественские колядки «Ночь тиха» (Stille Nacht), «Ночью святою» (Dzisiaj w Betlejem), «Вот Христос родился» (Gdy si Chrystus rodzi).
Петру Сахарову принадлежит небольшая биографическая заметка, написанная на основе автобиографии Елизаветы Сергеевны, которая была напечатана в сборнике ее стихов, вышедшем в 1995 году в Латвии, в городе Резекне, в издательстве Латгальского культурного центра. Заметка эта опубликована в российской «Католической Энциклопедии» и воспроизведена в его Живом Журнале. Кроме того, на годовщину смерти Перегудовой, скончавшейся 25 апреля 1996 года, о ней написал статью «Светлые стихи» о. Анри Мартен: статья эта была первоначально напечатана в католической газете «Свет Евангелия». Стараниями того же о. Анри Мартена в интернете свободно доступен сборник стихов Е. С. Перегудовой, который каждый желающий может себе легко скачать, в отличие от труднодоступного в России резекненского сборника 1995 г., вышедшего тиражом в 1000 экземпляров.
К сожалению, некоторые ее поздние стихи так, кажется, и не были опубликованы. У меня в домашнем архиве есть несколько таких стихов последних лет, написанных от руки, среди сохранившихся писем ко мне Елизаветы Сергеевны.
Имея в виду все эти соображения, я решил, что сухое повторение информации о внешних событиях жизни Елизаветы Сергеевны, доступной для каждого, желающего взять на себя некоторый труд по ее поиску, выглядит не столь уж важной задачей. Однако сложилось так, что автор этих строк в пору своей юности был в течение почти шести с половиною лет близко знаком с Елизаветой Сергеевной Перегудовой и даже состоял в какой-то степени ее сотрудником в деле перевода и правки некоторых католических богослужебных текстов, нашедших, к сожалению, лишь очень ограниченное применение. Кроме того, другим моим близким и уже, можно сказать, давним добрым другом является вышеназванный католический батюшка (или, как раньше принято было по традиции в России говорить, употребляя польское слово, «ксёндз») отец Янис Купчс, – сотрудник, друг и предмет трогательной заботы Е. С. Перегудовой, – в доме которого мне и довелось в свое время с ней познакомиться.
Нас с Елизаветой Сергеевной связывают и некоторые другие общие друзья и знакомые. Мне представляется невозможным писать о Елизавете Сергеевне воспоминания, вырывая их из контекста значимых событий и занятий моей собственной тогдашней жизни, тесно связанной с Католической Церковью в Латвии и частично в других странах. Поэтому да простит меня взыскательный, но великодушный читатель этих мемуаров, если я буду вспоминать об обстоятельствах своей жизни чуть болeе, чем то приличествует ради прямых и бесхитростных целей этих записок.
По той же причине мне трудно быть в данном случае академически отвлеченным: ведь речь идет об очень близком мне человеке, оставившем неизгладимый светлый след в жизни, и, как следствие этого – грусть утраты близкого, родного существа, бывшего многолетним собеседником при наших частых личных встречах и во множестве писем, добрым духовным другом, поддерживавшим меня в самые трудные месяцы моих жизненных приключений своим внутренним теплым сиянием, излучающими радость и надежду стихами и искренними советами родного человека. По этой же причине мне волей-неволею придется, говоря о Елизавете Сергеевне, несколько упоминать и о своих личных путях и беспутьях ищущей правды юности, так как отношения наши развивались в тесном переплетении наших жизненных тропинок.
Тогда, еще в советские 1989-90 гг., я учился в римско-католической духовной семинарии в Риге на первом курсе. Уже несколько лет до того близко и регулярно общался с группой добровольных катехизаторов при главном католическом кафедральном соборе св. Иакова (Svt Jkaba Katedrle) в столице Латвии. Среди этих людей, беззаветно преданных делу духовного просвещения прежде всего случайных захожан, большинство из которых составляли русские или, скорее, «русскоязычные», совершенно советского формата люди, выросшие без какого-либо религиозного образования и воспитания, выделялась колоритная фигура некоего Гунара, тогда еще достаточно молодого человека. (Ныне этот же самый Гунар, поседевший главой и преисполнившийся годами, уже как отец Гунар служит в сане постоянного диакона при том же кафедральном соборе). Этот катехизатор Гунар и отправил меня со своими рекомендациями к отцу Янису Купчсу туда, где он служил, – в небольшой городок Зилупе, что в восточной Латгалии (регион Латвии), почти на самой границе с Россией в Себежском направлении. Разумеется, тогда, в 1989-90 гг., границы в теперешнем смысле еще не было.
Помню, что прибыл я к отцу Янису в Зилупе молодым и ревностным семинаристом впервые зимой, где-то в январе 1989 или в самом начале февраля 1990 г. Сам он только каких-то несколько недель как прибыл с другого прихода: в неказистом деревянном «ксендзовском» домике везде стояли еще нераспечатанные коробки с книгами и с другим скарбом.
В этом домике и пришлось настоятелю провести несколько лет, пока, уже во времена свободной Латвии, приходу не был возвращен другой приходской дом, кирпичный, находившийся с другой стороны зилупской церкви.
В этом-то доме я и познакомился в феврале 1990 года с Елизаветой Сергеевной Перегудовой, которая усердно управлялась по хозяйству у отца Яниса, или, как она всегда его называла, ПАТЕРА Яниса, днем хлопоча на кухне у плиты, а вечерами сидя в своей комнатушке за книгами. Здесь следует сказать, что, по крайней мере, в центральноевропейских странах обращение «патер» подобает католическому священнику, лишь если он принадлежит к какому-либо ордену или монашеской общине. Но отец Янис Купчс – простой приходской, епархиальный священник. И, тем не менее, Елизавета Сергеевна звала его «патером», вероятно, полагая, что раз «латынь – традиционный язык Католической Церкви» (а латынь она, как питерский медик, знала очень неплохо), то и обращаться к священнику следует, соблюдая строгие латинские традиции.
Будучи уроженкой Санкт-Петербурга (1913 года!), Сергеевна никогда, насколько я могу припомнить, не называла в приватных беседах свой родной город «Ленинградом», относясь к большевицкой идеологии и символике безо всякого пиетету и справедливо связывая ее с воинствующим безбожием и террором. Как сама Елизавета Сергеевна пишет в своей автобиографии, она со своей семьей следовала за частями Белой армии вплоть до Крыма, откуда «после неудачной попытки эмигрировать за границу в 1921 году вернулись в Петроград к родственникам мамы». Основы ее глубокой религиозности были заложены еще в детстве, когда мама, опасаясь влияния атеизма и пионерской организации, до 7-го класса воспитывала и обучала ее на дому, в том числе и Закону Божию в течение двух лет у православного священника.
Книги были с юности ее верными спутниками, а поэзия Серебряного века особенно близка. В школе Елизавета Сергеевна училась вместе с Львом Николаевичем Гумилёвым. В своей автобиографии она пишет, что тот был ее одноклассником. Мне же она рассказывала, насколько помню, что учились они в разных классах, но при этом были хорошо знакомы. Именно через «Лёву Гумилёва», как она его называла, Елизавета Сергеевна не только познакомилась с творчеством поэтов Серебряного века (так сказано в автобиографии), но и была лично представлена самой Анне Андреевне Ахматовой и несколько раз у них в доме столовалась. В приватных беседах со мной Елизавета Сергеевна с улыбкой вспоминала, что она, по всей видимости, нравилась своему знаменитому одношкольнику или однокласснику, который, вероятно, за ней слегка ухаживал. Оттого-то и представлял своей прославленной матушке.
В «официальной» (написанной для резекненского поэтического сборника) автобиографии Елизавета Сергеевна пишет и о своей с детства привычной православной религиозности и об исполнении положенных по традиции обрядов, а также о периоде бурного мистического богоискательства, причиной которого, вероятно, послужила смерть матери в 1930 году. С поступлением же в 1932 году в медтехникум и затем в мединститут настал «период религиозного охлаждения, не отрицания, а просто безразличия, как это тогда было принято». Об этом своем юношеском «нигилизме» Елизавета Сергеевна неоднократно вспоминала с болью и стыдом и во время наших продолжительных бесед, с горечью говоря, что «обидела Христа».
В качестве военного врача трудясь на Карельском фронте, она читала, писала и даже публиковала (уже после войны в альманахе «Красное знамя») стихи, а также снова стала верующей православной христианкой. После окончания войны Елизавета Сергеевна работала фрачом-фтизиатром в Карелии. Об этом периоде своей жизни она мне неоднократно рассказывала, но, увы – неумолимое чудовище-Время, которое, по словам великого древнеиндийского эпического памятника Махабхараты, «испекает и уничтожает живых существ», основательно потрудилось и над моей памятью. За прошедшие с поры тех рассказов более чем два десятилетия успели улетучиться многие детальки живого повествования, особенно касающиеся семейного круга, которые Сергеевна проговаривала быстро, несколько отрывистым говорком, как в прежние времена разговаривали жители старого Санкт-Петербурга, без московского традиционного и слегка манерного (на мой взгляд питерского уроженца) речевого распева, что я позже подметил у Сергея Сергеевича Аверинцева. Увы, oсталась лишь общая канва этих событий, которая, к счастью, сохранилась в опубликованной автобиографии поэта.
Министерство здравоохранения Латвии (разумеется, тогда еще советской) в 1962 году пригласило энергичного врача на работу в противотуберкулезный диспансер города Резекне, бывшего «столицей» очень своеобычного в культурном отношении региона Латвии – Латгалии, где благодаря деятельности активных и высокоученых миссионеров и проповедников, членов Общества Иисуса (ордена иезуитов) после Реформации сохранилось местное латышское население, ревностно исповедующее католичество.
Благодаря особенностям этногенеза латышской нации и превратностям многовековой истории эти местные латыши, называемые латгальцами, сохранили не только свою глубокую католическую религиозность, но и особенный идиом, называемый латгальским языком и имеющий собственную литературную традицию. Начиная с XVIII века Латгалия вошла в состав Российской империи, что повлекло за собой долгий и тяжелый процесс усиленной русификации края, значительно усугубившейся при советском режиме, после всего лишь двух десятилетий реальной независимости молодой республики.
Сам городок Резекне, известный не только тем, что находившийся на его территории орденский замок штурмовал сам Иван Грозный, но и Юрием Тыняновым, который родился и вырос в уездном городе Витебской губернии Режица (Ржица – так официально назывался по-русски город Резекне в дореволюционной России), был с давних пор в этническом отношении чрезвычайно смешанным населенным пунктом. Помимо латышей, тут в довольно большом количестве жили русские, евреи и поляки. Среди русских выделялись многочисленные староверы, нашедшие в только что присоединенной к Российской империи Латгалии приют во времена преследований старой веры при императрице Екатерине II.
За счет усиленной трудовой миграции в советские времена русскоязычное население в Резекне стало практически преобладать над латгальским, а свободно поговорить в общественном пространстве на латышском или латгальском языках можно было разве только в двух католических храмах и в двух же книжных магазинах. В эти времена в Резекне и перебралась с мужем Елизавета Сергеевна, начав работать в противотуберкулезном диспансере (ныне Больница туберкулеза и легочных болезней).
Здесь работала Елизавета Сергеевна
Уже после выхода на пенсию Елизавете Сергеевне неоднократно приходилось самой лежать в этой больнице со своими многочисленными болячками, попадая туда, разумеется, «по блату», где ее, по ее словам, «восстанавливали» бывшие коллеги-врачи.
Вот в эту-то среду измученного чуждой безбожной властью, но вполне живого народного латгальского католицизма и довелось окунуться Елизавете Сергеевне Перегудовой после ее переезда в Латвию. После смерти мужа в 1965 году она вскоре принимает католическую веру, когда, будучи потрясена католическим образом любящего и милующего всякую тварь Христа, она наконец нашла родной духовный дом, которого так долго искала. Ее автобиография свидетельствует, что это случилось в 1967 году, а патер Янис Купчс утверждает, что было это совсем незадолго, буквально несколько месяцев до его приезда в резекненский храм Сердца Иисуса («красный», или «большой», храм, как мы всегда его называли в обиходе, ныне кафедральный собор и резиденция епископа Резекненского и Аглонского), в августе 1969 годa молодым викарием, только что рукоположенным в священники.
Католичество Елизавета Сергеевна принимает от очень светлого и высокоученого священника, монсеньора Хенрика Труопса, по своему светскому образованию историка, каковое образование он получил еще в Рижском университете довоенной свободной Латвии и где-то еще в Европе. Монсеньора Труопса она считала своим единственным настоящим духовником, необыкновенно ценя его духовные поучения, даваемые после исповеди. Эти поучения она записывала и даже собиралась издать на латышском и русском языках. В конце 1994 года старенький монсеньор умер, о чем Елизавета Сергеевна очень скорбела, написав мне об этом в своем письме. Что сталось с этими записями его наставлений, мне точно неизвестно. Вероятно, они оказались у патера Яниса. Сам я лично хорошо знал веселого и жизнерадостного пожилого монсеньора, с улыбкой регулярно ковылявшего по семинарскому двору со своей неизменной палочкой, ещё начиная с середины 1980-x, когда юношей приезжал в Ригу из Питера ради общения с католическими священниками, a позже, в семинарии он преподавал мне историю Церкви и так называемую «модестию», то есть правила хорошего тона, сам будучи человеком по-старомодному церемонным и даже галантным.
На фото: справа 20-летний автор этого очерка осенью 1989 г., каким примерно его и увидела впервые Елизавета Сергеевна в январе 1989 или феврале 1990 г. Слева мой семинарский сокурсник и друг Александр Н., из Ставрополя, бывший в то время тайным послушником ордена капуцинов у отца Андрея Павловского OFM Cap., которого хорошо знала и Елизавета Сергеевна, познакомивший меня с Молитвой Иисусовой и тайными отшельниками Кавказских гор, сжигавшими свои советские паспорта, и заставлявший меня по ночам читать Добротолюбие, сочинения Владимира Соловьева и изучать «Историю Русской Церкви» Голубинского, а также «Историю Христианской Церкви» Поснова. В общем, был он для меня в то время своего рода ментором: неформальным духовным наставником и «сотаинником». Этот Саша в 1989-1990 гг. нередко сопровождал меня в моих частых поездках в Зилупе к патеру Янису и Сергеевне. Так в Зилупе образовался неформальный русскоязычный духовный кружок.
Помню, какое изумление и даже некоторый соблазн вызвал монсеньор профессор Труопс у молодых семинаристов-первокурсников, когда начал свой курс истории Церкви с теории эволюции и развития жизни на Земле, пройдя динозавров и дойдя до «мамутов» (разумея мамонтов: преподавание в 1980-е гг. в Рижской семинарии велось еще на русском языке, а его монсеньор знал не безукоризненно, делая уморительные ошибки.). Уже не помню в точности, как он там всё это увязал с Адамом и Евой, но хорошо помню эту усердную попытку представить молодым людям, выросшим уже в советском государстве, будущим священникам, что учение Церкви, в сущности, не противоречит естественным наукам: надо только всё правильно истолковать! Еще долго мы шутили по поводу этих «мамутов» как субъектов истории Церкви (вернее, «Священной истории», Historia sacra).
А вот как вспоминает патер Янис Купчс об обстоятельствах своего знакомства и начала сотрудничества с Елизаветой Сергеевной. Когда он был после рукоположения направлен в 1969 году викарием в Резекне, ему, как водится в тех краях, приходилось часто служить на кладбищах в специальные дни поминовения умерших, особые для каждого погоста (так назваемые «Kapu svtki»), когда по внутреннему периметру вдоль кладбищенской ограды организовываются торжественные процессии с хоругвями, несением Святых Даров и духовными песнопениями, соединенные с чтениями из Писания (Литургия слова) и обновлением освящения могил.
Патеру Янису не всегда удавалось добиваться должного сознательного участия в богослужении от посетителей этого, дословно в переводе с латышского, «праздника кладбища», так как служить тогда было положено на латыни, паралитургические песнопения были лишь на латгальском, в то время как обрусевший народ (вероятно, большинство из них считало себя «поляками», но польского языка, как водится, не знало) в иных местностях близ Резекне понимал только по-русски. То есть народ в этих случаях безмолвствовал, а пел один лишь священник. После такого опыта патер Янис решил, что надо переводить католические песнопения на русский. Он до сих пор любит повторять свою любимую керигматическую заповедь: «Пусть народ молится на том же языке, на котором привык грешить», чего ему не могут простить иные из местных националистов.
В храме отец Купчс спросил у знающих людей, кто бы мог взяться за такую работу. Ему посоветовали местную латышскую учительницу-пенсионерку. Результатом он остался недоволен, продолжая искать кандидата, пока наконец органист Сарканьс не указал отцу Янису на недавно принявшую католичество русскую даму-врача, певшую у него в церковном хоре и регулярно сочинявшую на юбилеи хористов стихотворные поздравления по-русски. Этой дамой и была Елизавета Сергеевна Перегудова. С этих самых пор начинается их многолетнее сотрудничество и человеческая дружба и привязанность, продолжающиеся до самой смерти Елизаветы Сергеевны в апреле 1996 года.
Резекненский «красный» храм Сердца Иисуса, ныне кафедральный собор и епископская резиденция. Родной храм для Елизаветы Сергеевны, где она до конца жизни пела в приходском хоре.
В начале 1970-х патера Яниса переводят в совсем другой, неродной ему регион, в Курземе, что на западе в Латвии, в город Кулдигу, где он проработал около четырех лет. Следуют и другие назначения, в основном в латгальские приходы, но не только. Патер Янис, как и всякий католический священник в Латвии, подобен добровольному вечному пилигриму, перекати-полю, постоянно по прихотливой воле церковного начальства меняя места служения – куда пошлют. Иногда реальность и быстрота этих перемещений, подобных движениям пешек по шахматной доске, такова, что правильнее было бы с сарказмом сказать: «Куда воткнут». Впрочем, в любой такой «дыре» живут люди, и патер Янис никогда не жаловался. Среди окормляемых им приходов, после Резекне и Кулдиги – Вараклиуони, Рибени, Брунава, Цыбла, пока, наконец, в начале 1990 года он не оказался в Зилупе, где мы и познакомились.
Bсё это время за ним в свое свободное время, как только выдадутся дни или недели, верно следовала Елизавета Сергеевна: занимаясь поэтическим творчеством, работая над переводом Миссала с латинского оригинала, исполняя роль образцовой домохозяйки, собеседника и компании патера Яниса, который очень любит русских, русский язык и восточную Литургию Василия Великого, а также плохо переносит полное одиночество, особенно в темные, трескучие от латгальских морозов зимние вечера. Кроме того, Елизавета Сергеевна исполняет роль воспитательницы многочисленного кошачьего семейства отца Яниса, страстного кошатника.
Когда я в начале 1990 года стал регулярно ездить к патеру Янису и Сергеевне, дом батюшки представлял из себя настоящий проходной двор. Будучи очень компанейским человеком и где-то немного юродивым, патер Янис постоянно привечал у себя каких-то бесконечных гостей из России, Белоруссии, Украины, не говоря уже о Латвии, каких-то диссидентствующих попов, униатов и самосвятов, даже укрывал на время каких-то религиозных дезертиров из Советской армии, кого-то направлял в украинские униатские монастыри к студитам или василианам. Все эти текучие толпы приходилось кормить, что патер и делал, – естественно, за свой счет, а Елизавета Сергеевна порой очень уставала от необходимости готовить и за всеми убирать.
Кроме того, Сергеевна, будучи очень деликатным, интеллигентным человеком, не всегда была в восторге от деревенских манер иных из гостей, например, с Украины. Но этим она позволяла себе поделиться лишь со мной или с другим моим приятелем, В. Г., которого также приняла за вполне своего, поскольку он в Питере заканчивал вуз, и который также регулярно наезжал к патеру Янису (сейчас этот В. служит в Латвии настоятелем на одном приходе).
Такова была в те времена очень живая, немного безумная и непосредственная обстановка в домашнем хаосе патера Яниса, среди необъятных россыпей книг и навешанных везде восточного письма икон, где роль немногословной хранительницы очага во время своих побывок играла Сергеевна.
Каменный дом, который отец Янис получил в пользование году в 1992 г. У Елизаветы Сергеевны здесь была специальная комнатка рядом с кухней.
С самого начала нашего знакомства мы с Сергеевной, оба будучи родом из Питера, коренными петербуржцами, несмотря на значительную разницу в возрасте и в жизненных обстоятельствах, тут же нашли общие темы для разговоров, немедленно зацепившись языками на предмет русской литературы и католичества. Беседы эти велись на кухне, заваленной дровами и уставленной газовыми баллонами, за обеденным столом или просто близ дома на прогулке.
Иногда Елизавета Сергеевна читала вслух свои последние сочинения или кого-нибудь из поэтических классиков. Очень любила читать блоковского «Болотного попика», стихи Анненского или Бальмонта, которого она произносила с ударением на первый слог (лишь потом, уже в Вене, от Сергея Сергеевича Аверинцева, я услышал другое ударение). Часто мы разговаривали о поэзии и литературе Серебряного века, которую я под влиянием именно Сергеевны стал читать помногу, беря книги в свои странствия.
Совершенно особое отношение было у Елизаветы Сергеевны к Мережковскому, которого она любила и почитала, хотя и не во всем с ним соглашалась. Кажется, ей очень импонировала идея «Третьего Завета», завета Святого Духа, которую Мережковский, как кажется, позаимствовал у Иоахима Флорского. Постепенно я под ее влиянием прочитал практически все книжки Мережковского, и беседы наши велись то об описанных Дмитрием Сергеевичем испанских мистиках, то о докторе Лютере и других деятелях Реформации.
Сергеевна настороженно-опасливо относилась к Завету Ветхому, к еврейской Библии, суть которой, как ей казалось, заключалась в скрупулезном следовании религиозным предписаниям и в отсутствии богодухновенной свободы. Эту чаемую свободу духа, которую она не находила и в православии, видя в популярном православном образе Христа лишь строгого Судию с «ярым оком», она нашла в католическом понимании Христа-Брата и, в частности, во францисканской духовности. Образ святого Ассизского беднячка, беседующего о Господе с птичками и прочей лесной и полевой живностью, настолько ее вдохновил, что Елизавета Сергеевна стала терциарием, то есть членом так называемого третьего, мирянского ордена францисканцев.
Помню, что самым любимым, мистически-таинственным церковным праздником были для Сергеевны даже не Пасха и не Рождество (хотя Рождество, как и полагается доброму католику, она очень любила, сочиняя много рождественских стихов). Этим праздником было Преображение Господне на горе Фавор и таинственный фаворский свет. Очень любили мы подолгу рассматривать картины европейских художников, а также репродукции византийских икон, связанных с Преображением. А альбомов, которые громоздились на книжных полках в ее маленькой уютной квартирке в Резекне, у Елизаветы Сергеевны было множество. Сергеевна проживала в Резекне на бывшей улице Ленина (ныне Atbrvoanas Aleja, «Аллея Освобождения»), в кирпичной хрущобке близ цветочного магазина, в доме за номером 103, в квартиpе 9.
Как-то она подарила мне (уж не припомню, с какой оказией) большой художественный альбом с картинами Николая Рериха, живопись которого тоже очень любила. О его оккультных увлечениях она, кажется, не знала особых подробностей: для нее Рерих-отец был просто замечательным художником. По поводу восточных духовностей и мистицизма у Сергеевны было множество вопросов и недоумений. Тибет в изложении знаменитой экстравагантной француженки, путешественницы и авантюристки Александры Давид-Неэль ее скорее отталкивал как нечто темное. Однако мои занятия Индией и Тибетом, которые последовали через несколько лет, ее чрезвычайно интересовали. К сожалению, пообщаться на все эти темы мы успели лишь в письмах.
Свою особую роль Елизавета Сергеевна для меня сыграла и в том, что по-настоящему открыла для меня Лескова, намного за пределами программного школьного «Левши». Это, пожалуй, остается самым ярким воспоминанием: наши бесконечные с ней беседы о лесковских героях и их житье-бытье: об отце Кириаке, дьяконе Ахилле и протопопе Туберозове, о «Запечатленном Ангеле», скоморохе Памфалоне и других христианских праведниках, о вреде, который бывает младым девицам от чтения «Дикенца» и о премногих других, столь же любезных моей памяти вещах. Уверенно могу сказать, что по-настоящему и глубоко я полюбил Лескова, будучи введен в «лескововедение» Елизаветой Сергеевной Перегудовой. С тех самых пор этот «со всячинкой» мир лесковских героев, его архаичный, «с оборотцами», язык, сделался для меня своего рода убежищем души, куда всякий раз можно с уютцем спрятаться от какофонии современного российского новояза.
Унаследовав духовную свободу своего любимца святого Франциска, Сергеевна, помню, как-то и о самом грехе выразилась достаточно, с точки зрения церковного законника, вольнодумно, но крайне изящно. Как-то вели мы очередную теологическую беседу за чаем по поводу идущей еще от древнего иппонийского святителя чрезмерной сосредоточенности Церкви на отвержении плоти и ее чувственности, от коих ведь иногда рождаются дети. На что Сергеевна заявила, что если, по церковному учению, бывают «грехи к смерти», то этот, если и является грехом, то явно – «к жизни», а потому простителен.
Как было уже сказано, Елизавета Сергеевна любила, миловала и подкармливала всякую животную тварь. Но в чем они оба с патером Янисом сходились, быв в том родными душами, так это в любви к кошкам. Кошки и коты никогда не переводились в доме отца Купча и не переводятся даже до сего дня. Особенно колоритен и до сих пор памятен был в те времена, в начале 1990-х, рыжий с белыми пятнами крупный кот Миня, или Миничка, как его нежно называла Сергеевна. Его она всячески баловала, несмотря на непоседливый бойцовский характер и вечно рваные в кошачьих драках уши, уделяла со стола лучший кусок, постоянно упоминала о нем в письмах.
Правда, со стола в ту пору уделять было особенно и нечего. Патер Янис, как и всякий латгальский ксёндз, питался натуральными приношениями прихожан, состоявшими в те годы в основном из картошки, капустной хряпы, шматов безмясого сала и каких-то жуткого вида и подозрительных на вкус консервов. Но Елизавета Сергеевна, когда приезжала в Зилупе на побывку, умудрялась и из этой скудости сооружать на плите нечто вполне съедобное и даже вкусное. Как истинная ксендзовкая хозяйка, волнoвалась, что патер Янис мало и нерегулярно ест, особенно когда ее в Зилупе не было.
Когда я осенью 1990 года отправился из Латвии обратно в Питер в академический отпуск из семинарии, продолжив свои штудии лесного хозяйства и экологии в Лесотехнической академии, общение наше с Елизаветой Сергеевной и патером Янисом не прервалось. В тот учебный год (1990-91) я приезжал в Зилупе на каникулы, тогда же завязалась наша оживленная переписка с Сергеевной (к сожалению, ее письма ко мне того периода не сохранились). Сама она в этом же году побывала в своем родном Питере у родственников (кажется, у сестры). Посетила она и меня с моими родителями, произведя неизгладимое впечатление на маму и папу своими познаниями в литературе. С тех пор она в каждом письме просилa передавать особые приветы моей маме, неизменно осведомляясь о ее здоровье.
Письма Сергеевны – это вообще особый разговор. Они настолько выпукло характеризуют ее личность и типические повседневные заботы, связанные с церковной жизнью в Резекне и домашним бытом у патера Яниса в Зилупе, что я решился привести извлечения из некоторых из них в приложении к этому очерку. Свои письма она всегда начинала словами благочестивого латинского католического приветствия «Laudetur Jesus Christus!» («Слава Иисусу Христу!»: приветствие это до сих пор распространено в католическом церковном обиходе в Латгалии), а заканчивала неизменным «Cum Deo» («С Богом»).
В обществе Елизаветы Сергеевны и патера Яниса вместе с уже упоминавшимся приятелем В. Г. я оказался и в памятные дни 19-21 августа 1991 года, когда произошел путч ГКЧП и когда созрело решение все-таки вернуться обратно в семинарию (думалось, что пусть уж лучше отправляют в лагеря или расстреливают в духовном звании, нежели выдернув из какой-то лаборатории Лесотехнической академии). Помню ужас при известии о катящихся танках, переданном по человеческим каналам («говорят…») и от оборванной телефонной связи, трепет неизвестности, чем всё это закончится, мурашки от становившегося уже привычным «Лебединого озера» и бутылку водки или какой-то перцовки, откуда-то из-под спуда неприкосновенных запасов извлеченную то ли Сергеевной, то ли патером для снятия стресса. Уже потом я много лет сознательно пытался в себе подавлять дрожь всякий раз, когда слышал музыку танцующих лебедей.
Наше интенсивное общение с Елизаветой Сергеевной и патером Янисом продолжалось и в 1991-92 академическом году, когда я каждый месяц наезжал к ним, будучи откомандирован от семинарии для чтения религиозных лекций в Зилупской средней школе. Кажется, это была инициатива патера, а в семинарии начальство дало благословение. Провожая меня по утрам в школу, находящуюся совсем близко от храма, Елизавета Сергеевна непременно заставляла позавтракать и выпить чаю. А летом 1992-го я уже целое лето жил в Зилупе, будучи отправлен туда на летнюю «производственную» (то есть пастырскую) практику.
Тогда-то мы с Елизаветой Сергеевной вплотную и подолгу занимались переводом латинского Миссала на русский язык. Латынь я к тому времени знал уже неплохо, занимавшись перед тем пять лет самостоятельно, по учебнику, подаренному кардиналом Пуятсом, и будучи прилично натаскан за два года семинарского обучения нашим латинистом Вайводсом. Сейчас, оглядываясь назад, я с некоторым ужасом вспоминаю свое самомнение: теперь бы я ни за что не решился заниматься таким делом без профессионального университетского образования филолога-классика. Но в те времена меня сильно просили оба – и патер Янис, и Елизавета Сергеевна, поэтому я согласился. Помню наши многочасовые сидения за этой работой и ожесточенные споры по поводу каких-то латинских оборотов или, наоборот, стиля и точности русского перевода.
C целью печатания этого перевода Миссала на машинке я выписал к нам в Зилупе из Риги другую свою добрую приятельницу и собеседницу, работавшую в Институте философии православную Ираиду Кирилловну Дунаевскую. Так эта работа и продолжалась в то лето, в такой компании. Сейчас результаты показались бы, наверное, далеко не такими удовлетворительными, но тогда эта деятельность меня увлекала и казалась очень нужной. Я не знаю, существовал ли в те годы другой русский перевод Миссала. Кажется, до полного было еще далеко. Очень жаль, что тот русский «зилупский» Миссал, каковы бы ни были его отдельные недостатки (судить мне об этом сейчас трудно), как кажется, нисколько не был учтен при новом московском переводе Миссала. Игры самолюбий оказались, как всегда, сильнее желания принять во внимание опыт и наработки других, сделав сводный «критический текст». Однако и до сего дня патер Янис продолжает по этому русскому машинописному Миссалу иногда служить в своих приходах для русскоязычных прихожан, когда представляется такая необходимость, по каким-то определенным дням.
В конце лета 1992 года прихотливые пути-дороги Провидения привели меня из Латвии на год в Литву, к тамошним иезуитам, потом еще на год в Иннсбрук, а оттуда – на очередной год в Санкт Петербург. Всё это время я поддерживал контакт и с патером Янисом, и с Елизаветой Сергеевной Перегудовой, которую постепенно стал воспринимать уже как совсем родного, близкого человека, как доброго друга, которому всегда мог поведать о своем бытье, похваставшись новыми и интересными изменениями в жизни, посетовав на неудачи и не скрывая того, что особенно тревожило и омрачало сердце. Я знал, что в Зилупе меня всегда ждут, что там частичка моего сердца и одна из моих духовных семей.
Осенью 1995-го я оказался в Вене, уже студентом богословского факультета университета, а по совместительству еще и студентом-индологом и тибетологом. Наше эпистолярное общение с Елизаветой Сергеевной продолжалось, хотя и не было таким частым. Моей новой жизнью, полной открытий и встреч, но также материальных лишений и неуверенности, она живо интересовалась, рассказывая и о своих новостях. В последние годы ее главной надеждой было дожить до выхода сборника ее стихов. Об этом она неоднократно мне писала в своих письмах, сетуя на различные проволочки. Но когда она неделями жила у патера в Зилупе, мои письмa до нее доходили с большим опозданием. В эти последние годы она всё чаще болела, всё чаще оказывалась в своем родном диспансере или больнице в роли пациентки – полиартрит, сердце, проблемы со зрением.
И вот случилось так, что, приехав летом 1996 года в Петербург к родителям на каникулы, я понял, что уже несколько месяцев не получал от Сергеевны никаких вестей. Из головы не выходили сны, которые мне привиделись некоторое время перед тем, весной. Будто бы Сергеевна со мною грустно прощается и уходит куда-то по ступенькам вниз, оглядываясь и приглашая за собой. Я порываюсь следовать за ней, но тут откуда-то возникает моя покойная бабушка и не пускает… А другой сон, случившийся дня через два, был совсем такой ясный, в котором Елизавета Сергеевна, которую я во сне спрашиваю, куда она пропала, отвечает, что она «умерла на Пасху»… Сны эти не давали мне покоя, поэтому я, оказавшись в Питере, позвонил в Латвию на номер Елизаветы Сергеевны в Резекне (хотя международный звонок стоил тогда немало, а с деньгами было туго). Трубку подняла соседка, с которой у Сергеевны почему-то был один спаренный номер, и сказала, что Елизавета Сергеевна в апреле умерла. А в моем сне так и было сказано – «на Пасху».
Ушла Елизавета Сергеевна Перегудова на третью неделю Пасхи, 25 апреля 1996 года: она скончалась в больнице от рака, встретив еще в этой жизни напоследок радостное Христово Воскресенье. Потом патер Янис рассказывал, что он «сделал всё как надо»: незадолго до смерти исповедовал и причастил Сергеевну, совершив таинство елеосвящения. Похоронили ее на резекненском городском кладбище, в городе, где она прожила свыше 30 лет и где обрела вo Христе неиссякающую радость.
Эдгар Лейтан
Фотографии из архива автора
Ниже читатель найдет фрагменты писем Елизаветы Сергеевны Перегудовой Эдгару Лейтану, любезно предоставленные им для публикации на сайте «Католическая Церковь в России»; в отдельных местах в квадратных скобках даны собственные пояснения Эдгара Лейтана и уточнения дат. Представленные здесь стихи Перегудовой публикуются впервые.
Везде, Господь, Ты рядом с нами,
Не покидая нас нигде,
И в небесах, и в Божьем храме,
Тебя я чувствую везде.
Перед Тобой я преклоняюсь,
На всех путях ищу Твой след,
Тебе молюсь, к Тебе взываю:
Ты – Бог, Ты – жизнь, Ты – всё, Ты – Свет!
[3.01.93]
Свете тихий
[неоконченное]
На свежих листьях сада
Дрожат лучи заката,
Вечернею отрадой
Душа моя объята.
Дробится свет багряный,
Мелькает искрой медной,
Приди же, долгожданный,
Приди и не замедли!
Перед Тобой склоняюсь,
Тебе слагаю песни,
Тебя я призываю –
В душе моей воскресни.
Сойди к нам, Тихий Свете,
На города и веси,
А мы Те%8е
связано с предыдущим "золотым сечением". Понятие "золотого сечения"
восходит из глубокой древности. В геометрии Эвклида оно определено
как деление отрезка в крайнем и среднем отношениях, то есть деление
отрезка, при котором величина большей его части является средней
пропорциональной всего отрезка и его меньшей части. Введем
обозначения: целое - С, большая часть - а, меньшая - b. Правило
"золотого сечения" выступит как соотношение С/а=а/b. Это
соотношение является иррациональным. Распространенным и достаточно
точным выражением его являются такие величины: a = 0,618; b =
0,382.
Приближенные целочисленные значения "золотого
сечения" можно получить при помощи чисел ряда Фибоначчи, в котором
каждое последующее число равно сумме двух предыдущих: 1, 2, 3, 5,
8, 13, 21… . Из этих числе составляется ряд целочисленных
отношений: 1: 2; 2 : 3; 3 : 5; 5 : 8; 8 : 13; 13 : 21;… В ряду,
начиная с отношения 5 : 8, все последующие выражает "золотое
сечение". Любое тело, предмет, вещь, геометрическая фигура,
соотношение которых соответствует "золотому сечению", отличаются
строгой пропорциональностью и производят наиболее приятное
зрительное впечатление. В садово-парковом искусстве применение
правил пропорциональных соотношений затруднено в связи с тем, что
растительность, развиваясь, увеличивается. Но, тем не менее,
соотношения высоты растительной группировки и площади экспозиции, а
также растений внутри группировки, растительности и архитектурных
сооружений, ширин дорожек и цветников, мельчайших деталей
композиции должны строиться в соответствии с правилами применяемых
систем пропорций.
"Золотое сечение"
Соотношения форм по геометрическому строению. Этот
тип соотношений возникает при сопоставлении прямолинейных
(геометрических) и криволинейных (живописных) форм, то есть
природных и искусственных форм. Соотношения по геометрическому
строению характеризуются понятием пластичности, или, другими
словами, гармоничным соотношением форм и линий. Примером
пластического решения в садово-парковом искусстве является умелая
вертикальная планировка, или геопластика, с помощью которой
достигается гармоническое сочетание особенностей рельефа, дорог,
малых архитектурных форм и растительности. Соотношения форм по их
положению в пространстве парка. Они имеют решающее значение в
создании глубинно-пространственной композиции, ибо садово-парковое
строительство - это искусство больших пространств. Соотношения
этого типа регулируются чередованием открытых и закрытых
пространств, глубинным построением пейзажей, линейной и воздушной
перспективами. Открытие и закрытие пространства следует чередовать.
При этом необходимо учитывать, что открытые пространства действуют
возбуждающе, а закрытые - успокаивающе. Полноценное восприятие
пространства в движении обеспечивается при условии, что его
протяженность равна 150-200 м. Глубинная многоплановая композиция,
воспринимаемая с видовой точки, называется пейзажем парка. Наиболее
эффектен пейзаж, который укладывается в поле нормального видения,
то есть в пределы конуса, образованного треугольником, угол
которого равен 15-18,5 .
В пейзаже различают передний, средний и дальний
планы. Передний план - начало перспективы. Он очерчивается алей,
террасой, беседкой, видовой площадкой, одиночными деревьями или
древесными группами. Средний план оформляется главным образом
опушкой массива, древесными группами или одиночными деревьями. На
дальнем плане обычно доминирует характерный объект, декоративная
растительная группа или опушка массива с вертикально выделяющимся
силуэтом. Силуэт в садово-парковой композиции - это контурное
очертание декоративных растительных группировок на фоне неба или
городской застройки, воспринимаемое пространственно извне или
изнутри, но всегда на дальнем плане. Парк без выразительного
силуэта безлик и уныл. Вертикальные акценты и доминанты необходимы
для создания запоминающегося образа парка, отличающего его от всех
других. Большое значение имеет оформление видовой точки пейзажа.
Обычно обрамление перспективы, называемое рамкой, образуют зеленые
кулисы. Для сосредоточения внимания зрителя на определенном пейзаже
необходимо создание фокуса пейзажа. Это может быть активное в
эстетическом отношении дерево, садово-парковое сооружение или
декоративный элемент. В зависимости от взаимного расположения
различных планов перспективы пейзажи могут быть малой (50-100 м),
средней (100-400 м) и большей (свыше 500 м) глубины.
Пейзажи различной глубины создают на основе законов
линейной и воздушной перспектив. Законами линейной перспективы
обусловлены изменения величины и формы парковых элементов и
растительных группировок в зависимости от расстояния между зрителем
и объектом. С удалением предметы уменьшаются в размере, превращаясь
в точку на горизонте. Учитывая это, можно уменьшать или увеличивать
глубину паркового пейзажа, изменять размеры его отдельных
элементов. ..
10«Масштаб», «масштабные шкалы». Модульная
сетка
Масштаб – система членения целого на части и
расположения этих элементов с целью создания определенного
впечатления: «героического», «камерного» и т.д.
Чем меньше членений, чем реже их ритм, тем
значительнее, мощнее кажется средовая система, чем их больше, тем
она делается миниатюрнее.
Возникает зрительная иллюзия: рост числа членений,
размельчая масштаб, одновременно иллюзорно увеличивает размеры
объекта, а отсутствие членений делает его зрительно меньше истинной
величины. Такое свойство масштаба иногда специально используется
дизайнерами. В других случаях, когда подобные ошибки восприятия
нежелательны, дизайнеры осознанно применяют в средовом объекте
несколько масштабных шкалодновременно (например, в гостиной
«Стеклянного дома» П.Шаро).
Принцип наложения масштабных шкал:
а) общий вид;
б) пространственное строение («архитектурный
масштаб»);
в) крупная пластика («масштаб деталей и
оборудования»);
г) трактовка поверхностей («масштаб фактур и
декора»).
Модульная сетка-Это невидимый скелет вашего
дизайна – система горизонтальных и вертикальных (а порой еще
диагональных и дуговых) направляющих, помогающих сориентировать и
согласовать между собой отдельные элементы композиции.
Модульная сетка привносит в дизайн порядок,
цельность и связь всех его частей. Она позволяет рационально
организовать любое графическое пространство, будь то бланк,
визитка, постер, книга, сайт, интерьер, сохраняя во всех его
элементах единство стиля.
Масштабность — это эмоциональная оценка масштаба
архитектурной формы. "Диапазон ее масштабной шкалы велик, элементы
многообразны: архитектурные объемы и пространства, малые формы,
формы пластических искусств, дизайна, природы". Масштабность - это
подвижное понятие. Оно исторически обусловлено и связано с
реальными потребностями человека. Основой возникновения масштабных
представлений человека в архитектуре явились величина и форма
разумно организованного внутреннего пространства и внешней формы.
Большое влияние на оценки масштабности оказывают и привычные
представления человека, отложившиеся в его памяти, основанные на
уровне его знаний. Понятие о масштабе формы складывается, исходя из
первичных масштабных представлений об объекте данного типа, на
основе перцепции его абсолютной физической величины и соотношения
целого и элементов формы, на основе восприятия взаимосвязи
сооружения с окружающей средой, при участии автоматически
действующих указателей масштаба и" неизбежно возникающих
ассоциаций.
11Приём формообразования: «Симметрия – асимметрия»
Симметрия– абсолютное или
приблизительное сходство двух, трех и более частей изображения
относительно условных точек (центров), линий (осей) или плоскостей,
определяющих конструктивную основу композиции.
Симметрия относительно:
а) центра;
б) оси;
в) плоскости.
Симметрия достигается:
а) зеркальным отражением;
б) поворотом («ложная» симметрия);
в) параллельным переносом
Абсолютное сходство – геометрическая симметрия
(архитектура, декоративно-прикладное искусство, промышленный и
графический дизайн); приблизительное сходство – образная симметрия
(станковые произведения живописи, графики, ДПИ, различные виды
дизайна).
Понятие, противоположное симметрии – асимметрия.
Асимметрия– несовпадение частей композиции
относительно любых центров и осей симметрии.
Симметрия и асимметрия, использованные для
построения композиции любого дизайн-объекта, служат разным
образно-выразительным задачам. Гармонично организованная
симметричная композиция воспринимается легко, как бы сразу,
независимо от сложности ее построения. Симметрия усиливает ощущение
устойчивости, стабильности и покоя, в специальных случаях –
торжественности, весомости, основательности, значительности.
Симметрия всегда задает композиции лаконизм и ясность.
Асимметричная композиция требует более длительного
осмысления и раскрывается постепенно. Прием асимметрии, как
правило, делает композицию более живой, динамичной, неспокойной.
Асимметрия уже содержит в себе внутренний конфликт, поэтому она
хорошо подходит для передачи сильных чувств, стремления к
переменам, дальнейшему прогрессу. Не случайно в современных
дизайнерских решениях симметрия все больше уступает место
асимметрии.
-
Прием формообразования «Ритм – метр».
Приемы формообразования – средства
достижения образной выразительности проектируемого объекта. Также
как и приемы композиции, они позволяют не только сгармонировать
плоское изображение, объемное изделие или пространственный объект
среды, привести их к целостности, но и создать оригинальный,
выразительный художественный образ в любом продукте
проектно-дизайнерской деятельности.
К основным приемам формообразования можно отнести
шесть приемов, разделенных на три дихотомических пары: симметрия –
асимметрия, ритм – метр, контраст – нюанс. Соподчиняясь друг другу,
приемы в каждой паре имеют противоположные признаки, которые и
определяют образную трактовку композиции.
Композиционные приемы, как и многое другое в
пластических искусствах, заимствованы человеком из природы. Так,
например, в строении растений, их частей, различных живых существ,
вплоть до человека, мы можем найти множество примеров
симметрии.
Метр – ритм
Многое из того, что в природе связано с движением и
развитием, в своей основе имеет повторяемость явлений,
закономерность их чередования. Это важнейшие признаки ритма. «Ритм»
буквально означает «такт, мерность» (от греческого «рафмос»).
Так, ритмичны движения человека при ходьбе, многие
процессы его жизнедеятельности протекают циклично. С определенной
периодичностью сменяются времена года, день и ночь, приливы и
отливы и т.д. Картины природы дают нам всегда неповторимый порядок
расположения листьев на кроне дерева, стволов деревьев в лесу,
камешков на берегу реки, горных вершин вдалеке, облаков на
небе.
С давних времен человек использовал ритм для своих
незамысловатых композиций, которыми украшал жилище, оружие, одежду,
предметы домашнего обихода. «Расписывал ли художник керамику, резал
ли деревянные изделия, шил ли иглой, стучал ли по наковальне – в
основе всех этих процессов лежит «метр». Удар – время, удар –
время… Элемент – пауза, элемент – пауза. Если ритм – это
обязательно изменение, то повторение без изменения есть «метр».
Метричность это равномерность в движении, типа механического. Если
развитие ритма в композиции имеет пределы, то метрическая
композиция повторяется бесконечно». (О.Л. Голубева).
Метр – математически точный повтор одинаковых
элементов изображения.
Метр – простейший порядок, основанный на повторении
равных элементов. Он подобен чередованию тактов в музыке. Повтор
облегчает восприятие формы, делает ее четкой и ясной.
Ярким примером метрического ряда служит
орнамент. Метрический повтор элементов орнамента с давних
пор был обусловлен не только декоративным эффектом, но и
технологией изготовления тех или иных изделий. Например, в старину
рисунок на ткань «набивали», то есть наносили с помощью набойки.
Саму ткань, украшенную таким способом, тоже называли набойкой. На
деревянной доске вырезался рельеф. Затем на полученное клише
наносилась краска, и путем накладывания его на ткань отпечатывался
рисунок. Один и тот же рисунок наносили на ткань многократно.
Рисунок на клише задумывался таким образом, чтобы как можно меньше
были заметны линии стыков.
Иначе метрические композиции называют раппортными.
Раппорт – это повторяющийся мотив в орнаменте.
Виды метрических композиций:
1.сетчатая;
2.ленточная (в полосе);
3.круговая (в круге); замкнутые виды композиций
4квадратная (в квадрате).
Если метр придает композиции статичность, то ритм,
наоборот, порождает движение с более сложной характеристикой.
Ритм – чередование однородных
элементов изображения, подчиненное определенной закономерности
(частый ритм; резкий, динамичный, скачкообразный ритм; плавный,
музыкальный ритм и т.д.).
Ритм - более сложный, чем метр, порядок
чередования элементов композиции. Он основан на неравномерном
изменении их свойств.Это изменение может касаться как самих
элементов, так и интервалов между ними.
Наиболее характерные приемы построения ритма –
изменение величины элементов и изменение интервалов между
элементами.
Ритм бывает простым, когда меняется какая-то
одна закономерность (форма, фактура, цвет, расстояние между
элементами и др.).
Сложный ритм, когда изменения происходят
сразу по нескольким параметрам.
«Художественная ритмическая повторяемость никогда не
бывает математически точной – она всегда предполагает отступление
от правил периодической упорядоченности. «Перебои» ритма,
ритмические акценты, пустоты и стяжения – характерная особенность
искусства» (Е.В. Волкова).
Иногда в композициях можно встретить сочетание метра
и ритма (В.Вазарелли). Такой прием нередко используют и в дизайне
среды. Метр задает средовому объекту стройность, лаконизм, а ритм
придает живую непосредственность, вносит некоторое разнообразие в
строгий порядок, что в большей степени отражает гармоничное
взаимодействие человека и среды.
13Прием формообразования «Контраст –
нюанс».
Контраст – нюанс
Приемы формообразования, также как и композиционные
приемы «контраст» и «нюанс» подразумевают сравнение двух или
нескольких элементов целого по какому-либо параметру.
Контраст – сопоставление
противоположных предметных качеств, способствующее их усилению.
Контраст тона: темное пятно рядом с белым кажется
еще темнее, а светлое – еще светлее.
Контраст как прием используется в произведениях,
требующих моментального, активного воздействия на зрителя
(например, рекламный плакат). Именно контраст дает возможность
быстрого прочтения темы, информации, сюжета.
Нюанс – минимальная мера сближения
противоположных качеств; незначительное различие между качествами
формальных средств.
Нюансы тона: темный постепенно приближается к
светлому, образуя тоновые градации.
Нюансы обогащают художественную ткань произведения,
предполагающего более длительное визуальное восприятие
зрителем.
Контраст и нюанс – взаимодополняющие средства,
которые не мо�%
